Нередко от людей «советского» возраста можно услышать сегодня такие слова: «Откуда в них это? Ведь в те же школы ходили, те же октябрятские значки и всякие галстуки носили — а теперь смотри-ка, священники и монахи? Поют чего-то».

Ответ прост — душа по природе своей христианка, и во всяком обществе будет стремиться к Богу. Если же мы вспомним, что лучшие моральные достижения советского государства на самом деле по другому названные заповеди Христовы (я имею в виду, конечно, не расстрелы священнослужителей и «двойной стандарт» в мировоззрении «все наше хорошо, а все ихнее плохо», а, скорее, идеалы помощи малоимущим, демонстрация уважения к пожилым людям, забота о молодежи и пр.), то нетрудно увидеть, что, стремясь выбрать лучшее в современном ему социуме, человек выбирал веру, которая помогала нейтрализовать худшее. Это, конечно, общие рассуждения, но они помогают понять некоторые принципы, которые одинаково работают в разных системах.

Например, попробуем рассуждать в подобном ключе о музыке в Церкви. В Православной Церкви это пение, потому что именно голос человека — самый доступный инструмент, способный выразить весь спектр человеческих чувств от самых возвышенных до самых низменных (в чем не трудно убедиться, включив телевизор). Возможно, вы замечали, что мы даже говорим на разные мелодии, которые и отражают наши чувства. «Неверные интонации» в разговоре — это неверные мелодии. Как мудро сказано в Писании — «От избытка сердца глаголют уста».

И здесь нас ждет первый парадокс — самое искреннее и красивое духовно может быть несовершенным с точки зрения музыкальной формы и красоты внешней. Вспомните колыбельную матери, песню любимого человека (я, как священник, могу добавить в этот список богослужение духовно богатого, но не музыкального священника (прав. Иоанна Кронштадского, например) и многое другое. Все это не обесценивает «чистую» музыку, но и не позволяет признавать за ней право на абсолютное господство в жизни человека. Следовательно, ценится не форма, какой бы красивой она не была сама по себе, но содержание, а еще точнее то (правильнее сказать, Того), что вызвало это содержание к жизни .

Доброта, искренность, богобоязненность (на советском языке это называется порядочность), скорбь по утраченному раю, как месту богообщения (это разновидности человеческих «любвей» и особой грусти при виде несправедливости мира) — все это содержание музыкального наследия человечества, которое тогда имеет ценность, когда за чарующим флёром звуков мы чувствуем Творца…

Здесь спрятан второй парадокс. Написанная людьми для исполняющих и слушающих людей церковная (кстати, и часть классической) музыка диалогична и постоянно подразумевает не только мое великое «Я», но и незримое присутствие моего Творца, проще сказать Бога. Музыка требует не пассивного наслаждения, но активного участия, сотрудничества с Творцом в момент богослужения. И здесь важно, к чему нас призывают в этот момент, отвечает ли предлагаемая нам музыка своей цели, не вступает ли с этой целью в противоречие?

Ведь какова цель музыки церковной? Способствовать цели Самой Церкви — общению человека и Бога и преображению человека в результате этого общения. Следовательно, музыка должна быть достаточно универсальной, чтобы выражать мнение всех, стоящих во всех храмах Церкви и достаточно бесстрастной, чтобы не подменить реальное молитвенное чувство посторонними переживаниями, пусть и неосудительными, но неуместными во время молитвы. Отвечает ли современная церковно-музыкальная культура этим целям? И ответ на этот вопрос дает нам третий парадокс — нет.
Стоя в храме и зачастую не понимая слов песнопений, мы целиком отдаемся во власть собственных чувств и переживаний. И чем лучше (читай: профессиональнее) хор, тем страшнее наше отчуждение от текста, авторами которого были святые люди и пленение мелодиями, авторами которых были люди, иногда далекие от Церкви. И объяснить это просто — профессиональные певцы будут прекрасно петь ноты, знакомые им по многолетним упражнениям и крайне редко будут способны осмысленно выговорить иностранные для них тексты, практически непонятные ни для них, ни для прочих людей, стоящих в храме. И объяснить некому — редко какой священник или пономарь способен внятно рассказать, почему у нас именно такое богослужение, в чем его смысл и смысл его сегодняшних особенностей.

Однако многие певцы осознают себя верующими людьми и стремятся вложить часть своей души в службу, в пение. Но как это сделать, если текст практически непонятен? Остается лишь одно — качественно спеть. Звучит печальная музыка — и нам грустно, хор выпевает что-то торжественное — и в душе нашей ликование. А что грустим, что печалимся — Бог весть. Службу отстояли, и «аминь», по домам. А что в голове осталось? «Ой, какой батюшка!, а какие длинные волосики!, голосок умилительный, а взгляд какой духовный! А Валька, зараза, опять с клироса по сторонам смотрела, колдунья наверное. Ой, да ты слышала — анчихристь уже в Москве, печать дает…» и так далее в том же духе.

Так и получается, что изо дня в день все богатство православного богослужения, косноязычно доносимое до прихожан покупными певцами, проходит мимо нас. Мы, много лет ходя в храм, часто и не знаем основ нашей веры, но уже из-за всякого суеверия готовы поднять бунт против церковного начальства. Готовы считать себя чуть ли не святыми, считая, что вся суть Православия в платочке на босу голову и в свечах, передаваемых обязательно правой рукой.

Так и получается, что во многих храмах молимся мы не благодаря хору, а вопреки ему. И чем музыкальнее поёт хор, тем меньше в нас молитвы и больше личных переживаний. И мы к этому так привыкли, что уже даже и не замечаем всего ужаса сложившейся ситуации. Надо ли в этом случае винить тех наших соотечественников, которые, попытавшись понять что-то в службе, ушли неудовлетворенные, не очищенные духом, заметив лишь недостатки священнослужителей и духоту в храме?
Мы привыкли к непонятице, считаем ее в порядке вещей, не горим истовым совершением службы, лишь «в лучшем случае» стремимся отбубнить уставную службу да еще и похваляемся друг перед другом: «А у нас канон на 14!» — «А у нас стихиры на 10 и кафизмы все!». Забыли заветы преподобного Феодора Санаксарского, справедливо считавшего невнятную службу почти что колебанием воздуха .

Всегда ли было так и можно ли что-то в этом изменить?

Выйдя из еврейского храмового богослужения и наполняясь национальными особенностями церквей по всему свету, пение в Византии и Древней Руси выросло из смеси незамысловатых народных напевов и монашеского обихода и прошло долгий и сложный путь развития, постепенно освобождаясь от оттенка светской музыки и становясь звуковой иконой, занимая достойное место в богослужении наряду с великими творениями Дионисия и Рублева. Оно было строгим, одноголосым (то есть все певчие пели одну мелодию вместе), достаточно суровым и местами неприятным на слух. Оно служило раскрытию смысла текста, и было напето в основе своей поколениями монахов и священнослужителей, в подавляющем большинстве несказанно превосходящих нас в опыте духовной жизни. Понятно, что подвижник, искренне поющий молитву, не столько заботится о благолепии внешней формы музыки, сколько об осмыслении содержания, пытается не закрыть музыкой диалог с Богом.

В этом и состоит загадка знаменного и византийского распевов, по справедливости считающихся верхом развития церковного пения. Их трудно слушать в концертах, потому что они не услаждают слух, не развлекают. Под это пение трудно поить гостей чаем, его не пустишь фоном к разговору с другом. Оно живет только в храме и для храма.

Как противоположность ей можно вспомнить католическое григорианское пение. Умилительно, приятно, великолепный фон для нешумного застолья. Даже всплакнуть можно. Но молиться трудно. Конечно, и латынь мешает, но главное — само настроение пения. Особое умиленное настроение, поворачивающее человека внутрь себя. Это неплохо, но мешает ощутить присутствие Божие. Это пение самодостаточно, его можно органично слушать нет только в храмах. Но комплимент ли это?

То, что сейчас мы слышим в большинстве храмов — партесное пение — прямое наследие западной григорианской музыки, его польских и итальянских вариантов. И если форма древнего латинского распева ушла, то суть осталась: сделать пение прежде всего музыкой, придать ему самодостаточный характер, «развлечь» приятным и запоминающимся напевом зашедшего в храм человека.

Мы часто говорим о проблемах взаимоотношений Востока и Запада, но отдаем ли себе отчет, насколько глубоко проходит грань между этими в корне противоположными мировоззрениями?

«Как живешь, так и поёшь» — гласит один из вариантов народной мудрости. Как должен жить человек, могущий молиться в храме под знаменный распев? Только отрешившись от себя, настроившись на постоянный диалог с Богом (помните апостольское «всегда радуйтесь, непрестанно молитесь»?), сознающий, что в храме не место развлечению и молитва есть труд, выходящий с нами за стены церковной ограды в повседневную жизнь.
Как позволяет жить человеку музыка, корнями уходящая в западную певческую культуру? Как угодно, потому что, когда будет тяжело, или просто когда наступит воскресенье, мы придем в храм, и там нам споют что-нибудь приятное, расслабляющее. Там наша молитва — сплошной монолог перечислений наших требований к Богу и жалований на несносность тягот многострадального и безбожного нашего жития. Там нас утешат в конце рабочей недели, подав смутную надежду на то, что хотя мы и ничего не делаем для нашего спасения, Бог все-таки обязан нас спасти и ввести в Царство Небесное. Но это потом, а сейчас так много дел и семейных проблем, и Бог с заповедями и самоограничением как-то не к месту…
Будем искренни хотя бы перед голосом своей совести — второй путь для нас и удобнее и обычнее. Разнеженные приятностью богослужения мы уже не ищем Христа, а относимся к Церкви как к месту удовлетворения религиозных потребностей.

Но что делать? Выход из ситуации один — попытаться не быть в храме зрителем. Не только отдыхать душою и духом, но и сотрудничать с благодатью Божией. Вникать в текст, несомый музыкой, заботится о прочтении (и осмыслении) этого текста заранее, благо, что соответствующую литературу сейчас найти не трудно.

При этом надо искать не где приятнее поют, а где понятнее совершается служба. Как правило — это монастыри, монастырские подворья и храмы духовных учебных заведений. Здесь возрождаются традиции древнего пения, отбираются наиболее нейтральные произведения, органично вписывающиеся в общий строй православной молитвы.

Рад отметить, что и в нашем, Свято-Предтеченском храме при Саранском Духовном училище ведется работа по упорядочиванию богослужения, приближению его к монастырским образцам. Насколько мы преуспели — время покажет. Одно ясно — понять церковное пение можно только во время молитвы в храме, где вы не являетесь только слушателем, но и участником происходящей встречи человека с Богом.

Конечно, смысл этой неподробной статьи не в огульном охаивании нашей сложившейся в последние три столетия певческой культуры. Слава Богу, появились на свет великие шедевры Бортнянского, Смоленского, Чеснокова и Архангельского (список можно еще долго продолжать). Но новое время духовного отупения нашего общества требует нового взгляда на многие бытовые обычности нашей церковной жизни. Ведь от этих мелочей зависит возрождение нашей культуры и, что даже более важно, наше личное возрождение. Зависит, состоится ли тот миг, ради которого мы пришли на Землю — встреча с Богом. И здесь новое — это как нельзя более хорошо забытое старое.